Имя Владимира Михайловича Калягина хорошо известно в нашем районе, республике как творчески одарённого и скромного человека, поэта, по- настоящему любящего родную землю, малую родину и нашу необъятную Россию.
Он – носитель двух культур: хакасской – по линии мамы Александры Николаевны, и русской – по линии отца Михаила Фёдоровича, по сути, счастливый человек. Гармония с окружающим миром, близкими и родными стала, наверное, отправной точкой в развитии поэтического дара.
О себе рассказывает коротко: «Родился 15 марта 1940 года в деревне Биджа Усть-Абаканского района. Отчётливо помню военных лет безрадостное детство. Окончил школу-семилетку и уехал продолжать учёбу в город. Думал – ненадолго, оказалось – навсегда. Хотя как был деревенским своей сутью, так им и остался. До армии успел поработать на Таймыре, в Норильске. Службу в армии проходил на Чукотке, где и увидели свет мои первые стихи. Вернулся в Черногорск. «Зуд» справедливости заставил сменить несколько профессий. Остановился в шахте. И всегда главным стержнем, на котором держится жизнь, были стихи. О чём они? О любви к родному краю, об окружающих меня людях, о жизни».
В постоянной рубрике районной газеты предлагаем вашему вниманию поэтические строки нашего талантливого земляка, настоящего труженика родной земли, отдавшего более 30 лет своей жизни шахтёрскому труду.
***
Нас бедами, как дождичком кропило.
Война - всегда по лезвию беды.
Как выжили?! Картошка да крапива,
да липняки отвратной лебеды.
Беда, как смерч, и некуда деваться,
и всё больнее голода тиски.
С одной заботой – живу бы остаться,
рискуя на объездчика нарваться,
с полей сбирать ходили колоски.
Опасно было, страшно было – знали,
и с колосками, знали, дома ждут.
У нас, мальчишек, сумки отбирали,
а взрослым – скорый и неправый суд.
Из подворотен воробьиной стайкой
разбоем детским промышляли мы,
совхозным свиньям урезая пайку,
с машин ползущих воровали жмых.
Его везли разбитым, в ямах, трактом,
шофёрский люд, конечно, нас гонял.
Но жмых еду разнообразил как-то,
а иногда и просто заменял.
И как-то выжил, не попал под молот,
счастливая, по жребию, стезя,
был тяжкой ношей постоянный голод –
нельзя привыкнуть и забыть нельзя.
Потом, подросших, юности дорога
к полям, заводам, стройкам повела,
и всё, казалось, потерпеть немного
и веселее двинутся дела,
и станем жить, не выживать как прежде,
о чём мечтали в горьком детстве мы,
и жаль себя, мы прожили в надежде,
и сверстников, не выживших из тьмы.
Пред ними вечный я сдаю экзамен,
не отвести и не потупить взгляд:
мальчишки те недетскими глазами
мне в душу укоряюще глядят.
Скорби, моя земля, но и гордись
Ещё так мало знаем про войну,
ленивы что ль к стыду и укоризне,
а шли фашисты растоптать страну
и нас, как память, вытравить из жизни.
Ну что ж, Россию можно не любить
и отвергать, как видим мы, несложно.
И только невозможно победить,
поставить на колени невозможно.
А мы так мало знаем про войну,
о тех, кому обязаны Победой,
и я, пред ними чувствуя вину,
спешу о людях, близких мне, поведать.
Лишь над страной войны раздался гром
и протрубили сбор военкоматы,
чтоб защитить и Родину, и дом,
ушли втроём Аёшины в солдаты.
Сибиряки, хоть на гвардейский смотр,
шли с врагом покончить поскорее.
Семён Андреич, Михаил и Пётр
с наказом строгим старого Андрея –
дурком не подставляться под картечь,
есть храбрость, но и воинская сметка,
себя блюсти, товарищей беречь
и быть достойным доброй славы предков.
Войны катилась грозная волна.
И сразу в пекло, где и кровь, и копоть,
и от границы, то не их вина,
пришлось до Волги, отступая, топать.
И было горько, страшно, тяжело,
враг жёсткой хваткой ухватил за глотку,
и смертный бой за каждое село,
за каждый дом, за каждую высотку.
И есть ли он, терпения, предел?
Кто может обозначить эти грани?
И было чудом то, что уцелел,
где два исхода – иль убит, иль ранен.
Труд непомерной тяжести – война.
Жестокая, на кровушке, работа.
Всего с лихвой им выдала сполна
хребет войне сломавшая пехота.
Дрались, цена страшна, за Сталинград,
и чаша славы их не миновала,
в тылу в тревоге за своих солдат
жена и мать с меньшими горевала.
И лишь молила – Господи, спаси,
у сердца письма редкие носила.
А там уж гнали ворога с Руси,
своей его превозмогая силой.
Теперь уже от Волги – на Берлин!
Лицо Победы устремив на запад,
по-русски клином вышибая клин,
и та же гарь иной имела запах.
Отвоевавшись на чужих полях,
куда был враг и навсегда отброшен,
домой к жене, и пусть на костылях,
пришёл Семён Андреевич Аёшин.
Он в медсанбате – ногу сбереги! –
кричал хирургу, заходясь от боли,
какой, к чертям, крестьянин без ноги,
какой работник на культяпке в поле.
Какой случился праздник на селе!
Так были скупы радости и кратки.
И шли в тот день, кто с дойки,
кто с полей,
душой погреться вдовы и солдатки.
Другому б год – оправиться от мук,
Семён Андреич лишь недельку отжил –
кругом развал, как без мужичьих рук!
Да он без дела больше б занедужил.
И вновь обрёл работника совхоз.
Не клянчил льгот Семён и привилегий
и гнул полозья, дуги из берёз,
чинил и ладил сани и телеги.
И что-то в жизни, знающему мне,
подумать страшно,
сколько ж им досталось:
кто выжил – раны – память о войне,
души и тела до краёв усталость.
А кто оценит горе матерей.
Но к этой, знать, благоволили боги:
домчались вести из госпиталей,
что оба живы и уже в дороге.
Сквозь смерть пронёс их ангел имена,
его, в судьбе, все мечены причастьем,
и то, что возвратила всех война
в одной семье – неслыханное счастье.
Давным-давно закончилась война,
уже моё стареет поколенье,
а тех солдат святые имена
не подлежат старенью и забвенью.
И подвиг их рассматривая вблизь,
не устаёшь их мужеству дивиться.
Скорби, моя земля, но и гордись,
детьми своими вправе ты гордиться.
***
Вокзал ЖД, гудящий рой народа,
Гармошка шпарит – и азарт, и риск.
На долгих три, мы это знаем, года
нас провожает в армию Норильск.
И все в обрез. У нас уже все вкратце,
уже от всех мы как бы за стеной.
Мы не мальчишки – нам по девятнадцать,
тогда таким был возраст призывной.
В расцвете самом, в юношеском блеске,
Норильск, ты помнишь тех призывников:
Филиппов, Волков, Маслов, Соболевский
и ваш слуга, и Вовчик Бордюков.
Друг друга мы стараемся прощупать,
ведь надо знать,
с кем хлеб делить и соль,
Ещё мы в штатском –
нас уже не спутать,
мы все, как есть, пострижены под ноль.
И донеслась команда – по вагонам.
– Я буду ждать, люблю тебя, держись...
Назад качнувшись, поплыла с перроном
уже как будто и не наша жизнь.
А поезд набирал всё больше хода.
И пусть ничто нельзя предугадать,
но так хотелось верить, все три года –
нас, как прихода солнца, будут ждать.
Менялись придорожные картинки,
пустел набитый снедью чемодан,
а впереди маячила Дудинка
и где-то там, за далью, Магадан.
***
Нависли тучи в три наката,
и вдалеке над кромкой круч
обозначение заката -
снопом подзолоченных луч.
Застыло все в какой-то муке -
дома под крышами, поля,
и лишь, заламывая руки,
куда-то рвались тополя.
Июньский ветер пьяный в доску,
а может, дурочку валял,
лохматил тополям прическу,
как будто страсти нагонял.
От низких туч стемнело рано.
День укатил, не наследя,
как ощущение обмана,
но обещание дождя.
Если Вы стали свидетелем аварии, пожара, необычного погодного явления, провала дороги или прорыва теплотрассы, сообщите об этом в ленте народных новостей. Загружайте фотографии через специальную форму.
Оставить сообщение: